Как Он создал нас по Своему образу и подобию, так и мы создаем Его в себе по своему образу и подобию. Точнее, по текущему состоянию света в нас, меняющемуся непрерывно. Для чего создаем? — Неизвестно. Создаем не для того, чтобы, а потому что. Потому, что мы — часть Его. Потому что не можем без Него обойтись. Потому что в нас постоянно присутствует тяга к непостижимому высшему, неизмеримо большему, чем мы сами, которое в своем пределе называется Бог.
ПИСЬМА ИЗ МААЛОТА
(окончание. Начало в № 11-12/2023)
Дракон. Медитация. 2006
Мне хочется уйти. Уйти насовсем, остановить эту бессмысленную боль, эту затянувшуюся муку. О, Господи! Как мне хочется уйти, прервать все это и уйти, уйти! Сейчас что-то случится, и я уйду. Все остановится, отойдет от меня, останется без меня. И я отдохну.
Мое тело обмякло, ползет вниз по стене. Я сижу на полу, наслаждаясь приготовленьем… Мысль так ясно-спокойна: могу просто и тихо уйти, ускользнуть незаметно — мне не страшно совсем и не жаль. Никто не узнает, почему и как это вышло. Искушенье покоем. Поднимается легкий туман, голова тяжелеет, уплывает сознанье… Боль уходит — мне легче, легче… Я улыбаюсь…
Я плыву без движений, плыву, чуть пульсируя, погружаясь на дно океана — мягко и плавно — на дно океана, на дно океана…
***
Я лежу в темноте, в тяжелой холодной дремоте. Как давно я здесь? Тишина, немота. Веки сомкнуты — да, я сплю…
Чувства медленно входят, вползают, возвращаются одно за другим, приоткрывая со скрипом позабытые двери.
Мое тело вплывает в мое сознанье… Какое огромное тело! Нагроможденье затекших мышц, окаменевших суставов. Я хочу шевельнуться, но тело не слышит — все оглохло, оцепенело. Может быть, я камень?
Что-то сладкое, пряное проникает внутрь, тянется спереди, наполняет гортань. Давно небывшее, чреватое слезами, оно щекочет память. Это запах прелых листьев, укрывших, засыпавших мое огромное тело. Откуда их столько, когда намело, нанесло? Как давно я сплю? Может, год, может, тысячу лет…
Тихий шорох касается слуха. Тишина… и опять. Еле слышно, неровно, настойчиво, чутко. Где-то там, впереди. Я не знаю, что это.
Я пытаюсь, пытаюсь… И вдруг! О, как больно это впервые! Впервые? Тусклый свет остро режет глаза и затылок… Значит, все-таки мне удалось разомкнуть неподатливо толстокожие веки. И теперь эти иссохшие щели наполняются влагой, с трудом привыкая снова видеть и знать.
Почему я здесь? И… кто я?
Снова свет, но уже внутри. Пробуждается память. Я гляжу на себя изнутри — все так ясно теперь в этом холодном серебряном свете.
Мое тело стелется по камням, занимая все логово длинной пещеры. Оно выгнулось и топорщится вверх красноватым гребнем, подчиняясь уступам. Мои лапы смиренно подогнуты, как у жалкой собаки. Мой… хвост? О, Господи! Да! Мой огромный чувствительный хвост упирается в своды, деревенея, как корень, проросший сквозь землю. Моя… чешуя… Моя чешуя заржавела…
Ожившая память вдруг вспыхивает, как ворох сухих пожелтевших листьев и мгновенно расширяет зрачки. Я — дракон!? Я — ДРАКОН!!! Я — могучий и страстный, веселый и мудрый. Я — великий и древний, бесстрашный и вечный. Я один, как небо, вода, земля и огонь! Я — единственный во Вселенной!
И от этой внезапно открывшейся тайны тело вздрагивает, напрягается, приходит в движенье. Страшный скрежет моей чешуи, боль в суставах — непослушные мышцы…
Первый опыт движенья меня истощает. Как мешок с требухой, я валяюсь снова без сил. Как я голоден! Пи-ить! Веки смыкаются снова. Я снова во тьме. Один, неподвижен…
Тот же шорох откуда-то сверху… А может, он впереди? Тихо-тихо, настойчиво, еле слышно. Он срастается с запахом свежего ветра и теплой земли, разбуженной солнцем. Где-то капает тоненько, звонко. Где-то тенькает и щебечет…
О, я вспомнил, я знаю! Так весной прорастает трава, раздвигая, пронзая осенние листья, расшевеливая тело земли. Этот шорох и теньканье, запах… Открываются двери весны…
Меня тянет туда, что-то больно внутри натянулось и тащит… Я так хочу жить!
В новом мощном порыве я опять собираю себя. Я встаю на трясущихся лапах, вонзаясь когтями в камни, гремя чешуей, разметая хвостом наслоение листьев и пыли. И я делаю шаг, первый шаг в направлении света. Шаг, другой, и еще…
Вот, моя голова уже вышла на свет… И я слепну в нахлынувшей ярости-яркости этого мира, я тону в сияньи небес, я запутался весь в пестроте этих утренних бликов. Мои ноздри топорщатся, жадно вбирая тысячи влажных потоков — всю сочную смесь ароматов весенних гор. Мои уши оглохли в рассветном грохоте птиц. Я стою и дышу, и вдыхаю, вдыхаю, вдыхаю, как будто сто лет не дышал. И я, кажется, плачу…
Я стою на ногах! И слежу, как гордое солнце поднимается медленно и неуклонно. И с каждым дыханьем сила жизни входит в меня и пронзает насквозь мое тело.
Сумасшедшая радость с привкусом боли несется по моему хребту, достигает железного пика. Эта радость разносит по телу силу, она сотрясает и оживляет ткани. И все тело дрожит, наполняется жаждой жизни — ее трепетный зов разливается, ходит внутри, напрягая каждую жилку, насыщая каждую клетку! Реки силы, ручьи и потоки силы — бесшабашная песня весенних струй!
Я стою, я дышу, я живу! Я наполнился силой. И теперь я хочу движенья!
Моя сила уже несется по телу обратным потоком, достигает гортани, горла. Вот она на подходе, совсем уже близко — и она вырывается из меня огнедышащим ревом! Этот рев новорожденного дракона заполняет собой все первозданное небо. Разбиваясь о горы, множится, полнится, отражается эхом, возносится к невидимым звездам и падает вниз, мощью своей сотрясая всю землю!
Мой хребет топорщится в небо. Из ноздрей вырываются искры. Хвост мотается, бьется, железным шипом рассекает со свистом воздух. Я вытягиваю мою могучую шею и свожу лопатки. Еще раз, ещще, ещщще…
Наконец! Я расправил и встряхиваю мои драгоценные, полупрозрачные, мои легчайшие, чуть розоватые, мои перепончатые, безумного размаха… Я слегка напрягаю тело и, не спеша, простираю огромными стрелами мои могучие крылья.
Как давно я не чуял себя во всей своей мощи!
Как давно не смотрел с высоты на всю эту бренную землю!
Вдох. Щекотка под сердцем… Вдох…
Шаг! И я срываюсь с уступа в пропасть. Удар воздуха в грудь… Вверх! Быстрее, быстрее! Брызги солнца в глаза… Я — в небесах! Тьма сгустилась внизу — смешались все горы, долины и реки. И теперь их туманная карта, не спеша, покрывается облачными слоями, покров за покровом.
Тишина. Только свист моих крыльев и трубные звуки дыханья. И бескрайнее поле сверкающих белых холмов… Моя тень разлеглась по холмам облаков, пораскинулась синим крестом, извиваясь, течет подо мною…
Я лечу! Я дышу! Я живу!
О, ни с чем не сравнимое, о, величайшее из наслаждений!
О, вечное!
Дыхание.12.01.2012
В очередной раз не знаю, что выбрать. Мысли носятся по кругу, перекатываются из одной крайности в другую — уже устала от этой внутренней битвы. Нужен ответ, и он есть во мне — я это чую, но я не слышу его из-за шума мозгового прибоя. Надо остановиться, остыть, как-то усилить громкость истины во мне. Это уже было много раз — я знаю, как это сделать.
Открываю священную книгу, кладу руку на открывшийся мне текст и задаю свой вопрос. Не совсем так: вопрос уже есть во мне, когда я приступаю к этим действиям, именно мой вопрос открывает книгу на нужном месте. Потом я повторяю его, держа руку над текстом, и снова спрашиваю, здесь ли находится ответ.
Почему я знаю, что эта книга священна и содержит в себе ответ на мой вопрос? Отчасти потому, что люди считают ее священной, но этого мне всегда недостаточно. Тогда почему? Потому что вблизи этой книги — глядя на нее, прикасаясь к ней, читая, листая, то есть, общаясь с ней — я ощущаю в себе некие специфические изменения. Возможно, мое тело улавливает то, что такие книги излучают. В максимальном проявлении мои ощущения можно назвать «священным трепетом», хотя полной силы они достигают редко. Для этого я должна оказаться в очень отрешенном состоянии — заранее осознанно войти в это состояние или попасть в него случайно под воздействием внешних обстоятельств. Чаще никакого такого трепета нету, а есть легкое замирание с оттенком предрадостного ожидания.
Совсем не все книги, называемые священными, вызывают во мне такие реакции, видимо, есть среди них мои и не мои. Кроме того, есть еще «мои» книги, «мои» картины, «мои» вещи — как бы это сказать? — не канонические, не конвенциональные. То есть для всех остальных они просто вещи, но для меня это вещие вещи, — вещи, говорящие со мной — поскольку вызывают реакции, описанные выше.
Начнем сначала. Во мне созрел вопрос — не просто вопрос, а вопрос жизненно важный, ответ на который так или иначе повернет поток моей жизни, определит все дальнейшие ее события и возможности. Только с таким вопросом имеет смысл обратиться за ответом к священной книге. Этот контакт не предназначен для мелочей. Что есть мелочь, а что нет, я определяю по силе внутреннего напряжения.
Итак, рука на открывшемся развороте. Правая или левая страница? Определяю по внутреннему чувству, или иногда по импульсу в руке, которую держу над станицей. Веду рукой сверху вниз над выбранной страницей с вопросом: где ответ? Нахожу нужную зону в размере, примерно, абзаца и читаю. Иногда мгновенная ассоциация подтверждает, что это есть ответ. Иногда — и чаще всего — не понимаю, какое это имеет отношение к моему вопросу. Тогда расширяю зону чтения — читаю, что написано до и что после выбранного текста. И слушаю-слушаю-слушаю: что во мне, что внутри, что откликается?
Очень часто — и я уже к этому привыкла — текст уводит в сторону от заданного вопроса, от его конкретного, мною на данный момент осознанного, смысла. Нет, не в сторону, это не правильно — он всегда расширяет зону видимости, помещает вопрос в контекст большего масштаба, чем это сделал мой разум. Текст говорит мне: поднимись и взгляни на дело вот с такой высоты! Что ты видишь теперь? — И я поднимаюсь и смотрю, и вижу, что все не так, как мне казалось прежде. Вот это есть настоящий ответ. Прошу заметить: это ни в коем случае не гадание. Это всегда попытка контакта с неким источником информации…
Глупости! Хватит недомолвок! Это контакт с живым существом, посредником между мной и Всевышним! Этого посредника я не вижу… Хотя иногда и вижу. Да, сейчас я уже знаю, его внешнюю форму, она иногда меняется, но в ней есть определенность, которую всегда распознает мое чувство. Это очень близкое мне существо, очень родное и любимое, и мне жаль, что мы не встретимся в этой жизни во плоти. И я знаю, что он любит меня и всегда ищет способ мне помочь. Почему я так думаю? Да я не думаю! Я это чувствую, я это знаю.
Что происходит в этом контакте?
Происходит чувственное уравнение во мне множества неизвестных. Кто сказал, что это существо существует? Кто сказал, что оно от Всевышнего? Почему наше общение произойдет через эту книгу? Правда ли, что ответ имеет место быть именно в этом месте? Почему я должна во все это верить и, тем более, следовать тому, что родилось во мне после всех этих процедур? Нет, все это мои чувствования, мои внутренние верования. Да, единственная реальность во всем этом — это чувство покоя, легкости и уверенности, которое накрывает меня в результате описанных действий. И что, этого достаточно? Да, вполне. Почему? Потому что это чувство что-то во мне меняет, целебным образом уравновешивает, ставит на место, организует, так что я снова чувствую себя собой в правильном отношении с Жизнью. Наконец, потому что мне хорошо, как и должно быть живому человеку при соприкосновении с Истиной.
Уверена, что такое любящее живое существо есть при каждом человеке. Называть это душой, ангелом, гидом, проводником или помощником — не имеет значения. Дело это известное, но я знаю не понаслышке, а по личному опыту.
Бывает ли, что я ошибаюсь и сожалею потом о решении, принятом на основании такого контакта? Да, бывает. О решении я могу сожалеть, но никогда не сожалею о контакте и не отказываюсь от следующего. Почему? Потому что всегда приписываю ошибку неточности своего вопроса или произволу своей интерпретации — чего-то я не дослышала, недопоняла.
Понимаю, что мой способ решать проблемы не всем подходит. Он требует слишком большой уверенности, даже самоуверенности. Или, может быть, веры?
И еще я стараюсь быть максимально точной, плавая во множестве неопределенностей, и максимально честной, нарушая все свои обещания, кроме обещания держаться в себе Всевышнего. Это не словесное обещание, данное от ума, скорее, непреодолимый внутренний императив — живая любовь, нечто вроде неутолимой страсти, которая определяет собой все жизненные выборы. Определяет, несмотря ни на что. Здесь бессильны доводы умного разума — моего или любого, еще более умного и для меня авторитетного. Ссылки на традицию, вековую мудрость и опыт поколений — то есть на коллективное мнение — тоже не работают. Они могут на некоторое время увести меня в какую-то общую сторону, но потом я всегда возвращаюсь к себе — это проверено многократно. Здесь не работает даже страх — самый сильный из человеческих аргументов. Как сказал когда-то мой папа: хвост дрожит, а руки делают. Не совсем так он выразился, но смысл тот же. В стремлении к своей истине, я переступаю через страх, я готова рисковать, быть смешной, неприличной, неверной. В стремлении к своей истине я готова ошибаться. И это, может быть, самый правдивый парадокс моей жизни.
Потому что нет, и не может быть общих путей к Нему. Для меня это так.
Другой парадокс. Да, я открываю книгу, в надежде найти там ответ. Но я не читаю книг, не вникаю разумом в их смысл — не учусь жизни по книгам. Я не могу идти к себе через чужие мысли, через текст, через слово. Слово — остаток, осадок, жмых, весь сок которого уже кем-то выпит. Вот сейчас я пью, а ты, читая, ешь то, что осталось. Но ты можешь пить, как и я. Что для этого нужно? Открыться навстречу живому потоку — отодвинуть в сторону то, что ты знаешь, и позволить войти в себя неизвестному. Как это сделать? Захоти и узнаешь. Это опасно, рискованно и трудно, но это единственное, что можно противопоставить смерти. Это как дыхание… если ты понимаешь.
О чем я пишу? Не хочу никак называть эту тему, она слишком сложная в своей неопределенности, слишком скачущая в своем развитии, слишком неподъемная во множестве необходимых смысловых аспектов.
Кому это надо? — Мне. Кто думает об этом? — Я. Как раз сейчас во мне звучит тот непреодолимый императив, который заставляет думать и говорить без оглядки, который тащит мою мысль сквозь дебри незнакомых смыслов и так напрягает все чувства, что тело дрожит. Если можешь, почувствуй!
Думаешь, я — любитель острых ощущений? Скорее нет, чем да. Скорее я — любитель жизни, ценитель ее изменчивой игры. И эту живую игру я ценю больше всякой правильности и праведности.
При всей своей структурированности и закономерности Жизнь, в неизмеримо большей мере, есть Милосердие и Любовь — нерегулярность и надзаконность.
Вот все это я пытаюсь разом вдохнуть, когда произношу: Я ЕСТЬ! — перед тем, как взлететь.
Лес. 05.03.2012
Пошла на почту платить за газ — а там уже перерыв начался. Ну, я и кинулась в лес. Тут у нас в Маалоте есть лес, на той стороне 89 квиша, стоит на высоком пригорке, полон прозрачными наклоненными соснами. Стоит и манит меня уже который месяц, а я все никак. Но сегодня весна — открылась после многих дней ураганного ветра с дождем и градом, с ночным завыванием и дрожанием стекол, с темными холодными утрами, промозглыми сырыми вечерами. Бррр. Всей-то радости в такие дни, что сидеть за компьютером в меховой безрукавке, слушать музыку, да учить иврит, время от времени переговариваясь с кем-то, кто еще жив, по Скайпу.
Но сегодня — всё! Нет больше моего терпения: хочу в лес! И не просто хочу, а уже иду! Даже бегу легкой рысью, чувствуя, что жарко, прицеливаясь то вправо, то влево, и щелкая кнопкой фотоаппарата.
Маки, маки еще цветут, а я думала, что уже конец. Слава Богу, а то пришлось бы ждать этой пылающей нежности еще целый год… Такое острое от них чувство, пронзает насквозь и оседает в крови. И от этого еще жарче. Долой шарфики, курточки — все эти атрибуты зимы, которая кончилась навсегда, и сегодня это окончательно ясно, и это бесповоротно написано справа налево на земле и на небе, как закон, как истина в последней инстанции, как Берешит. И тело восторженно соглашается с этой вестью, распахиваясь всем своим составом навстречу солнечной ласке.
Дорога круто забирает вверх, а я все равно бегу — какие наши годы! Скачу по белым камням, стараясь не наступать на траву и цветы. На коровьи лепешки тоже лучше не наступать. Странные люди, эти маалотчики! В такой день, и никого. Все они пасутся в городе, на той стороне, и до меня доносится слабый гул их муравьиной жизни. Что они там делают? Сидят по домам, едят, пьют, ходят по магазинам, ездят в машинах или, еще того лучше, уткнулись в телевизоры и компьютеры. Да ведь и я только что оттуда… А кажется, что я отсюда, и всегда была тут — живу я здесь!
Удивительно, что чувство дома догнало меня в лесу, среди белых камней и сосен под облаками. Это что ли мое хозяйство? Почему, собственно? Откуда такой комфорт и такая радость — аж скулы болят от собственных, растопыренных во все стороны, улыбок. А на сердце покой-покой…
Понятно же, что все это — подарок. Так дарит только Высокий — только Тот, Кто так любит меня. Я знаю. Это Его роскошные картины для моих глаз, и Его пташий щебет…
Щебет? Щебень?
У меня на даче под Москвой на столбах часто попадались фанерные щиты, на которых неразборчиво и мелко было написано не знаю, что, а крупно, только одно слово: ЩЕБЕНЬ. И каждый раз, натыкаясь глазом на это слово, я ловила себя на волнующей мысли, что это ПТИЧИЙ ЩЕБЕНЬ, то есть весеннее щебетанье, которое кто-то, может, продает, может, дарит… К вопросу о подарках. Но, главное, этот добрый кто-то написал заветное слово во множестве экземпляров, чтобы как можно больше людей могли по дороге на станцию вспомнить весну и обрадоваться. Может, тот, кто писал про ЩЕБЕНЬ, и не ведал, что творил, но все же он добрый, потому что «доброе делается руками добрых». И никто не знает, добрые ли они, потому что осознанно делают доброе, или случайно сотворенное ими добро автоматически делает их добрыми…
Три здоровенные собачины мчатся ко мне из-за поворота дороги. И ничуть не страшно! Они же вон улыбаются все, виляют хвостами и трутся об ноги, одна даже руки лижет. Да и что им меня бояться? Я тоже им улыбаюсь, глажу их головы и говорю всякие нежные глупости, какие говорят детям взрослые, истаивая от любви. Шалом! — это мальчику, который их выгуливает.
Шалом, шалом! Барух Ашем! У меня сегодня весь день — сплошной шалом. Как и должно быть на моей земле, на земле моих предков, на этой святой земле. А на всей остальной Земле?
Внезапная мысль, такая пронзительная, что, как будто, и не моя, — такая синяя, кристально чистая… Я приехала сюда, чтобы был шалом! Я могу сделать, чтобы стал шалом. Я знаю, как это сделать, и сделаю прямо сейчас.
Вот прямо сейчас, стоя в этом лесу, в виду города Маалота, что на севере моей земли, я помолюсь моей молитвой и обращусь ко всему сущему — камням, растениям, животным, людям и ангелам. Потому что все это живо и слышит, и понимает. Потому что все миры проницаемы для человека, если он сам проницаем, если дышит и прикасается сердцем. Помолюсь и обращусь к Тому, Кто все это придумал таким, каково оно есть: Господи, Который во всем, Ты подарил мне день благодати, в которой не могу не узнать Тебя, Твою руку, Твою любовь. Значит, Ты хочешь, чтобы мне было хорошо и радостно жить Твоей жизнью. Значит, Тебе важно, что я чувствую, думаю и говорю. И вот я сейчас чувствую, думаю и говорю: мир всему живому!
Нет, само не исправится — я уже знаю. Но я попрошу, и другой попросит, и третий… Мы будем стоять и шелестеть молитвами, раскачиваясь, как эти сосны. И хор голосов Земли — весь наш птичий щебень — родит высокую волну, и она покатится из пространства в пространство, и достигнет Тебя. И Ты ответишь нам эхом, потому что так Ты задумал нашу связь. И это эхо вернется и прольется на Землю, как музыка, как эта весна, как гармония Неба, которая все исправляет. И Земля успокоится, и каждая тварь на ней вспомнит себя, вспомнит, кто она есть и для чего существует. И вот тогда станет шалом на Земле.
Эй, люди! Пора, не молчите!
Так будет, я знаю. Спасибо, Любимый!
Амэйн!
Нанайские песни весны. 26.03.2012
Говорят, нанайцы, когда несутся в санях по бескрайним снегам, поют свои нанайские песни. От песен Шуберта, Шумана, Малера и Бабаджаняна эти отличаются несколько меньшим мелодическим разнообразием и абсолютно экспромтным текстом. Основной принцип: что вижу, то и пою.
Моя мама рассказывала, что когда-то в мелко-дошкольном возрасте я тоже пела нанайские песни, гордо вышагивая по улице, а они с папой тихо крались сзади, подслушивая и млея. Примерное содержание этих неповторимых песнопений было следующим:
— Во-от бабочка лети-ит…
— Во-от пионеры иду-ут…
— Во-от солнышко све-етит…
И так далее в полном соответствии с естественным ходом окружающих событий.
Наверно, я уже впадаю в счастливый детской возраст, потому что снова частенько слышу в себе нанайский репертуар. Теперь он несколько сложнее ритмически-тематически-грамматически, но в принципе слагается столь же безответственно и безмысленно, будем считать, медитативно. А, может, это весна? Как бы там ни было, решила поделиться с вами, дорогие, чем Бог послал.
— Молодая кошечка, вся в рыжую крапушку, виляет беременным брюшком, мягко ступая по солнышку, по тротуару, по самой кромочке, зева-ая.
— Вот стоит дерево во цвете лет, стройное стоит, красивое, ветки во все стороны раскинуло, яркими цветами себя зажгло — просто розовый пицуц!
— Зеленое брызнуло, а кончики — желтые! И от желтых кончиков-цветочков обратно в немыслимо зеленое, глубокое-синее, густое-черное, уходит глаз, стремясь достичь, может быть, изначальной точки Творения.
— Черные крылышки сложены зонтиком, полосочки белые ясно прочерчены — видно на солнышке каждое перышко! Клювик выставила, лапки вытянула — как ракета, летит, как живой снаряд. И кричит-кричит звонким голосом!
— А ресницы у него длинные-длинные, а глаза у него голубые-синие, а на голове у него шапочка-кипа, а за плечами у него рюкзачок с книжками, и весь он ясный, как этот день, скачет-подпрыгивает, и ему хорошо и просто на свете жить!
— Вот у ног моих море плещется, все прохладное, белопенное. И в него я вхожу потихонечку, шаг за шагом вхожу, ничего не страшась… Ах, не у ног оно плещется, а у колес ракевета… Да и от колес-то метрах в пятидесяти… А я только мимо проношусь в своем вагончике, на него гляжу с восхищением и хорошую слушаю музыку…
— Зеленые облака клубятся внизу, белые купы дымятся вверху — все так мягко и плавно рифмуется в синем! Только наши творенья у самой земли топорщатся резкие, жесткие, выламывают пространство. Но даже камни круглятся со временем…
— Вылизываемся, вылизываемся, круглой лапочкой умываем ушко — до полного блеска, до лучезарной шерстки, чтобы все лоснилась-светилось на солнце, подчеркивая царственность нашей походки. Хороша-а!
— По весне даже белые изоляторы на столбах притворяются птичками: вот сидят они там, греясь на солнышке, но, глядишь, вспорхнут — улетят по весенним делам.
— По горе ползет-пестреет небольшой городок Таршиха, а над горой-городом висит очень круглое небывалых размеров облако. Это будто огромный воздушный шар из земли вынимает и тащит вверх всю Таршиху со всеми окрестностями. И сверкает все это, играет, сияет на солнышке.
— Человек идет по берегу, а за ним белые гребешки волн, а за ним зелено-золотой залив, а за ним минареты старого Акко, а за ним синяя глубина неба. Он идет медленно, наклонясь вперед, утопая босыми ногами в теплом розовом песке — счастливец!
— Еще все же холодно, ветрено, пасмурно… А душа уже вся весенняя, просыпается, вся согретая, и я снова пою-пою и даже чирикаю…
— Мне так нравится жить на моей земле, видеть, как расцветает весенний мир…
Мне так нравится обнимать собой все земное, живое, теплое, посылать ему благословение…
И мне нравится нежным кончиком чувств приникать к именам его и названиям…
И впускать в себя, и сливаться с ним, и дышать-дышать, замирая от радости…
Бецальмэну кидмутэну. 15.04.2012
В последний день Песаха проснулась с возбуждающей мыслью: бецальмэну кидмутэну — «по образу и подобию» — работает в обе стороны.
Слышалось четко, но осознавалось сложно и постепенно: смысл то вспыхивал, то ускользал. Прикасалась осторожно к этой мысли-формуле, понемногу продвигалась в ее глубину, заглядывала в разные ее аспекты, каждый раз возвращаясь к главному потоку, и радуясь-радуясь всему, что находила на этом пути. И, наконец, увидела все построение полностью, во всей его красоте и величии замысла — во всей простоте его и прозрачности. И от этого сразу изменилось дыхание…
Спасибо за помощь! Спасибо за всё! Люблю Тебя!
Смогу ли словами передать с той же ясностью? Навряд ли. Слова текут во времени, растекаются по страницам, и собирать из них целое — трудная работа. Это так и для пишущего, и для читающего. Все же попробуем?
Бецальмэну кидмутэну — это и данность, и процесс. В каждый момент моей жизни я сотворяюсь бецальмэну кидмутэну, и в каждый момент мое новое я содержит новое бецальмэну кидмутэну.
Как это понять?
Относительно просто: я-ребенок — это одно подобие Его, я-сейчас — другое. И между этими подобиями бесчисленное количество переходных состояний, каждое из которых — отражение Его. То же и впереди. То же и каждое мгновенье.
Теперь, что значит: работает в обе стороны?
Как Он создал нас по Своему образу и подобию, так и мы создаем Его в себе по своему образу и подобию. Точнее, по текущему состоянию света в нас, меняющемуся непрерывно. Для чего создаем? — Неизвестно. Создаем не для того, чтобы, а потому что. Потому, что мы — часть Его. Потому что не можем без Него обойтись. Потому что в нас постоянно присутствует тяга к непостижимому высшему, неизмеримо большему, чем мы сами, которое в своем пределе называется Бог. Но этот наш Бог, наш предел, он тоже каждый раз только таков, каковы мы сами.
Твой Бог написан на твоем лице!
Посмотри в зеркало, и увидишь своего Бога!
Сколько бы мы ни мыслили об Абсолютном-Совершенном-Беспредельном, сколько бы ни рассуждали о бесконечностях-непостижимостях-вечностях, мы все равно прядем их из собственной шерсти, кроим из собственной материи, оторачиваем собственной шкуркой. Что я сейчас и делаю.
Бог раскрывается в нас по мере нашего взросления-роста — личного, индивидуального и общего, исторического — как наша собственная глубина, как потенция человеческого преображения и осветления. На каждом этапе Он в нас окрашивается нашим текущим состоянием-вИдением — нашими страхами, мыслями, стремлениями и надеждами, ощущениями себя.
В нашем грубом язычестве Он строится страхом. Он подобен ветру, дереву, огню, солнцу, звездам — внешним стихиям, устрашившим и покорившим наши чувства своей неуправляемостью.
В нашем более утонченном язычестве, Он лепится игрой разума — становится словом, ликом, мыслью и духом. Иногда мы лишаем Его внешних атрибутов, иногда отнимаем у Него и саму жизнь, иногда удаляем Его от себя на бесконечность, иногда переносим внутрь себя, иногда и вовсе теряем. И вот уже мы бецальмэну кидмутэну Кого-Чего? Неизвестности что ли?
Да, неизвестности, потому что Его свет, приближаясь к нам через разум, часто ослепляет. Но это добровольное удаление-приближение, и даже добровольная потеря Его — не менее важный этап для строительства наших отношений со Всевышним, чем простое изначальное желание найти и обрести.
Вот мы здесь и сейчас, но рвемся к Нему через прошлое-прошлое-прошлое — через память. Мы должны вспоминать всю историю наших с Ним отношений, чтобы приблизится снова?
Мы знаем, что наши великие предки как-то общались с Ним, как-то же это у них получалось… И у нас получится! Надо только остановить время-жизнь, перетащить глаза на затылок и делать все, как делали предки: жить, как они, повторяя их во всех мелочах, молиться, как они, дышать, как они… Как они? Нет, как хранит это наша неверная человеческая память, стоически пронесенная во всей ее изменчивости через тысячелетия. И вот уже сама эта память — на новом витке нашего осветления — становится Им, замещая, как и во всех предыдущих попытках, Его собой. И теперь мы — бецальмэну кидмутэну нашей памяти о наших предках во имя Его.
Пробовали, пробовали и так и эдак: и через бесконечное себя уничижение, и через оргастическую усталость, и через пылкую платоническую влюбленность, и через покой нирваны, и еще, Бог знает, какими путями тянулись и тянемся к Нему. И ведь получалось и получается… Не вполне, не всегда, не у каждого, не у всех, но все же…
И каждая наша попытка — в естестве вещей, в Законе жизни. Так преломляется в нас каждый раз Его свет, изливаясь, трансформируясь, распадаясь на сложности, сам о себя спотыкаясь, сам в себе отражаясь, и расширяя, раздвигая неумолимо, сферу своей гармонической — живой! — энергии. И человек в этой бесконечной божественной экспансии — потрясающий инструмент преобразования потенции хаоса в энергию жизни.
Я-человек стою на самой границе Творения, перманентно завершая Его и перманентно распространяя. Я-человек нахожу хаос в самом себе и — бецальмэну кидмутэну — строю его, преобразую мертвое в живое! Я-человек — бецальмэну кидмутэну — исследую себя как божественный инструмент, и это совершенствует меня, приближая и приближая к Нему. И я отражаю Его в себе все правильнее, все глубже, все полнее!
Что значит: все правильнее, все полнее? Куда ведет прогрессия? Это путь ко все большей тонкости моего восприятия, к моей интуитивной чуткости. Я считываю Его в себя слово за словом, смысл за смыслом — все точнее, все трепетнее. Я уже различаю невидимое, внебуквенное… Я приближаюсь к всесторонности контакта. Я стремлюсь к прямому подобию-слиянию с Ним…
В этом моем к Нему походе есть принципиальный рубеж, после которого происходит скачек и гигантское ускорение-сближение. Однажды я нахожу в себе Его свободу… И внезапно перестаю видеть буквы и плыть по течению жизненных испытаний. Вот тут-то я и выхожу из рабства Мицраима событий! Я раскрываю в себе новую — божественную — способность преобразования.
И уже я понимаю, — понимаю, находя это в своей обретенной свободе, — что всеобъемность Его Закона включает также божественное Исключение. Я осознаю время, пространство и действие не только равномерно текущими, но и весело скачущими — я могу перепрыгнуть в новое качество! Теперь я могу сотворять в себе новые и новые качества!
Как на солнце бывают вспышки, так бывают они и в истечении Божественного света. Тогда ускоряются все процессы, и то, что прежде протекало веками, вдруг совершается мгновенно. Но теперь уже я не говорю: чудо! Я говорю: свобода!
Что если мы все, наперекор нашим язычествам, уже готовы к нашей свободе — к прямому контакту с Ним? Не через страх, не через разум, не через память, не через воспаление чувств, не через смерть или забвение жизни. Что если мы готовы повернуться-вернуться к Нему не какой-либо частью себя, а всем существом? Что если уже летит Божественный Протуберанец навстречу просыпающейся в нас свободе? И что будет, когда встретятся эти два новых-вечных света и отразятся друг в друге?
Это просто. Это — Любовь. Любовь, потому что нет у нас другого слова, чтобы выразить ЭТО. О, сколько тогда сдует с нас шляп всех мастей и фасонов, клобуков, скромных платочков, и прочей досточтимой рекламы, которой мы так старательно отгораживались от Него, чтобы только не забыть о Нем!
Барух Ашем!
Когда встретятся две божественные лавины, то разрушат всю нашу мертвечину, размоют все границы, разлучавшие нас. Живой поток растворит и свяжет, не различая внутреннего и внешнего, не деля на свое и чужое. Любви не нужны ритуальные действия, и нет у нее никаких сторонних атрибутов, и незачем ей поклоняться, молиться и даже служить. А можно только быть охваченным ею, наслаждаться и наслаждать…
В этот Песах я завершила еще один круг. И снова пришла к тому, что уже было во мне много лет назад, что есть у каждого, что есть всегда:
…Я хочу к Тебе вернуться,
я хочу Тебя коснуться,
я хочу Тобой проснуться,
я шепчу Тебе: приди!
Все мои дыханья-чувства,
все мои желанья-мысли,
все мои молитвы-песни —
только капельки любви.
Сквозь меня они сочатся,
сквозь меня дождем стучатся,
сквозь меня ручьями мчатся,
размывая берега…
И когда утонет берег,
поглощенный океаном,
и когда утонет сердце,
унесенное рекой,
я вернусь к Тебе, Любимый,
и верну Тебе, Любимый,
всю любовь Твою и нежность,
всю безбрежность и покой…
Бах-Шабат. 11.05.2012
10 мая, четверг, еду из Иерусалима в Тель-Авив. Автобус, потом трамвай, и снова будет автобус от таханы мерказит уже до самого Тель-Авива. На тахане, как всегда, очередь на входе — служба безопасности досматривает все и всех. И правильно делает — это наша безопасность, потому что у нас на Святой земле, сами знаете, всякое бывает.
Встаю в длинную очередь на посадку и уже вижу, что в этот автобус не сесть, а значит, томиться нам всем, оставшимся, вместе с вновь прибывающими еще минут пятнадцать в огромном черном подземелье, где с потолка яростно бьют по глазам фонари, а под ними с ревом лавируют здоровенные зеленые многоколесные гусеницы. И задыхаться нам от выхлопных газов и чейного-то сигаретного дыма, и жалобно жаться к стенам в ожидании нового рейса.
Наконец, посадка, и мне, как всегда, больно видеть, как мои израильтяне оттесняют друг друга, прорываясь к заветным ступеням автобуса. Нет, не все, слава Богу, не все. Некоторые вполне великодушно пропускают детей, солдат и старушек. Наверное, за то, что я никуда не рвалась, мне и досталось любимое место на переднем сидении, с которого можно смотреть бесконечное кино про бегущую навстречу дорогу прямо через лобовое стекло. Правда стекло на сей раз все в пыльных разводах и расплющенных птичьих какашках, но это все равно лучше, чем разглядывать узоры обивки впереди стоящего кресла.
Пробка уже на выезде из Иерусалима, так что приедем не скоро, и я лезу в рюкзак за плеером. Включаю, не глядя, что Бог пошлет. И что это у нас? А это такое…
Это такое, которое всё меняет, и отменяет время, и накрывает пространство невидимым фильтром, и все это падает вдруг — в одно мгновенье, в одно касанье. Так действует Бах Иоганн-Себастьян на фоне медленно разгорающегося заката.
В туманности лобового стекла вспыхивают остролистые хрупкие хризантемы, золотистые с зеленоватыми середками — совершенно-живые, совершенные, живые. От этого призрачно-прозрачного цветения невозможно оторвать глаз, оно притягивает и завораживает, и я любуюсь долго и жадно, нисколько не смущаясь экскриментально-птичьим происхождением этого чуда. Даже недотертая пыль на стекле теперь вызывает остановку дыхания, как тончайшая сепия, как иероглифическая поэма, набросанная вдохновенно-небрежной кистью китайского поэта. Как говорили древние китайцы: «взял помело и начертал на стене внефеноменальное стихотворение». Как жаль, что я не понимаю языка пыли, наверняка там сказано нечто глубокое и мудрое… А может, и понимаю…
За прозрачной ширмой хризантемного стекла мерцающая лава медленно и бесшумно ползущих вдаль автомобилей, цепочка их перламутровых бусин к горизонту все меньше и меньше. А я-то, прости, Господи, всегда называла эти драгоценности вонючими консервными банками. По краям дороги ритмично строятся, устремленные ввысь по холмам, зеленые купы. Очередные холмы и холмы за ними мягко перетекают золотистыми волнами, истаивая вдали. Все волшебно сверкает на солнце, тихое, молчаливое, охваченное внезапным глубоким покоем. Всё запрокинуло голову и дышит мерным счастливым дыханием, объятое и насквозь пронизанное небом.
И этому всеобщему счастью не могут помешать ни робкие звонки мобильников, ни тишайшая сирена протискивающейся вперед полицейской машины, ни шелестящие разговоры попутчиков у меня за спиной. Нет, опустившийся покой больше, объемнее всех частных всплесков, он поглощает и впитывает все происходящее, дополняет и уравновешивает любое отклонение. Бах и закат все поднимают, выравнивают, волшебно преображают.
И от меня сейчас отвлекается часть меня, и поднимается вместе с ними, чтобы смотреть на все сверху, с ангельской высоты. С этой высоты мне, например, ясно видно, как наш нехаг-водитель — крупногабаритный бритоголовый араб в черных очках, безнадежно уронивший руки на руль и мерно жующий жвачку — не спеша превращается в древнюю золотую скульптуру восседающего на троне языческого божества с таинственным колесом мироздания на вытянутых руках…
Под моей рукой дергается мобильник. Ставлю плеер на паузу. «Привет, ты где?», — интересуется моя подруга, к которой я еду. Какая-то часть меня вполне складно ведет разговор, а другая замерла в отдаленьи среди чуть туманных теперь сокровищ.
Разговор закончен. Включаю плеер. И все снова с абсолютной точностью вспыхивает, проясняется и затихает в высоком покое. Какое стремительное и удивительно беспрекословное преображение! Нежная сила божественно структурированного живого трепета (скромно названная автором «хорошо темперированный клавир») снова льется мне в уши, достигает глаз, мозга, наверное, еще каких-то жизненно-важных органов, и снова кардинально изменяет восприятие. Спасибо, подруга, что позвонила — кажется, теперь я уловила эту волшебную точку перехода…
Да, на что-то это очень похоже… Я уже где-то встречалась с подобной метаморфозой… Воспоминание, еще невнятное, но заряженное огромной силой, наполняет тело, расползается мурашками и щиплет глаза. Снова лезу в рюкзак, теперь за темными очками. Не потому, что стесняюсь плакать на людях, а потому, что участливый сосед справа может обратиться ко мне с вопросом, и тогда автоматически включится программа изучения иврита, и помешает торжественным событиям моего полета… Все это смутно мелькает в сознании, пока я напяливаю на нос спасительную маску. О! Так еще интересней! Все в новом свете и цвете! Новая волна восхищения уносит мои слезы. И все-таки, на что это похоже?
Невидимый, но не менее участливый, сосед сверху тотчас свешивает передо мной на невидимой же ниточке слово ШАБАТ.
— Что шабат? При чем тут шабат?
Легкий дружеский подзатыльник, и я уже все понимаю. Да, точно! Спасибо! Конечно, шабат! Та же нежная сила преображения, тот же всеобнимающий покой…
Последнее время это приходит ко мне в назначенное время само собой. Приходит без молитвенных слов, без своевременно зажженных свечей, без каких бы то ни было ритуалов — просто опускается и накрывает. И я никогда не могу понять, откуда это пришло: изнутри или снаружи. Та же сила, та же святость, тот же свет…
Боковым зрением замечаю, как возмущенно топорщится черная хасидская шляпа из левого ряда:
— Тот же? Ну, уж извините, как говорится: где дом, где Кура? Где ваш Бах Иоганн-Себастьян, и где наш шабат?
Да, дорогой, тот же! Потому что другого нет. Слышишь, язычник?! Нет света иудейского, нет христианского и нет исламского, но есть Дух, который творит, где хочет! И мы не знаем, разве что догадываемся, зачем Он тут все так расположил и устроил. Но каждая живая душа знает это изначально, а потом еще и еще, раз за разом, жизнь за жизнью — медленно и трудно — постигает заново из опыта своих разноконфессиональных тел. И это, может быть, самый главный ее подъемный механизм на обратном пути к Единому.
Вот сейчас мы подъезжаем к христианскому Латруну — нежнейшему из Его творений, где я, еврейка, поднимаюсь той же силой, что в Цфате, на могилах моих великих предков. Где мне так же прозрачно, как в Умани. Где я омываюсь той же волной, что у Котеля. Где каждый раз мне открывается новое знание, и каждый раз приходит подарок, от которого зажигается сердце. Где каждый раз на меня изливается такая любовь, что тело изнемогает и дрожит, а голова пустеет и проясняется. И от всего этого я каждый раз счастлива, и мне хочется петь…
Точно то же в шабат. Он опускается сверху или восстает из глубины, принося неизменно состояние изначальности, в которой все было-есть-будет связано, а потому так легко понимается сложное, так близко чувствуется далекое, так высоко переживается обыденное… Кстати, иногда шабат случается не только в субботу. Вот как раз сейчас у меня такой Бах-Шабат.
Ты думаешь, я еду в Тель-Авив? Да, мое тело все еще ползет туда в сонном закатном автобусе. Или ты думаешь, я пишу тебе письмо из Маалота? Да, мои пожитки еще в той квартире, между горами и кошками. Но моя душа уже повернулась, чтобы вернуться к себе — она уже поднимается в Иерусалим. Поднимается прямо сейчас, подхваченная молитвой Иоганна-Себастьяна.
Шабат шалом мИрушалаим!
הלל
